РОММЕЛЬ В ЛИВИИ
Владимиру Голубеву
Я вспоминаю немца-офицера...
Мандельштам
Жара и боль. Соленый пот со щек.
Зыбучие пески и горизонты.
С кипящим солнцем встретится зрачок-
и позабудешь навсегда про сон ты.
Тоска и смрад пронизывают даль.
Звуча напополам с немецкой речью,
на сотни миль вокруг грохочет сталь,
сама собой катясь судьбе навстречу.
Пока в пустыню без дорог и вех
вползает грузно танковая свора,
что думает усталый человек
внутри штабного бронетранспортера?
Он-баловень Фортуны, он из тех,
что встретят смертный час в ее объятьях.
Как всякий немец, он плохой стратег,
но, к сожаленью, безупречный тактик.
Он волен повернуть войска назад,
он сам в свою победу верит слабо...
Что движет им? Патриотизм? Азарт?
Расчет алгебраический Генштаба?
Терпеть не может он высокий слог,
пустую болтовню о том и этом.
"Герр генерал, что движет вами?"-Долг.
"Что значит "долг"?"-Помедлит он с ответом.
Три континента корчатся в огне
и корчиться, похоже, будут долго.
Долг-это значит служим Сатане
во имя Бога и по зову долга.
Любая битва оживит ландшафт.
А мертвые? Но стоит ли жалеть их?
Там, где затвором клацает солдат,
уже стучал указкой диалектик.
Долг-батарейный разъяренный рык,
скрипучей лямки будничное иго,
сквозь дуло губ, сорвавшихся на крик,
он учит краткой логике блицкрига.
Долг-канонады монотонный гул,
отроги скул, рассекшие морщины.
Кому, зачем и как ты присягнул,
решил ты сам. Молчи и будь мужчиной.
Долг-это то, что вдруг настигнет нас
и, наши брови над прицелом хмуря,
любой вопрос преобразит в приказ
в тевтонских глаз лазурной амбразуре.
По карте сонным взглядом шарит он
и вдруг, взмахнув рукой благоговейно,
вновь указует-новый Сципион-
неумолимый путь к Эль-Аламейну.
Рычит мотор затравленно, как волк,
целуется песок с бронею Круппа.
Мы наступаем. Миром правит долг,
историю творя и множа трупы.
ЖУРНАЛИСТ
Вот человек с лицом лжеца
строчит статью, как стих.
Что слово тяжелей свинца,
он сызмала постиг.
Вокруг летят в тартарары
строенья, поезда,
селенья, страны и миры,
моря огня и льда.
Младенцы в глубине утроб
жизнь познают с нуля,
даются небеса для бомб
и для могил–земля.
И век, вращаясь колесом,
уходит с молотка–
от сочетанья хромосом
до рвоты и плевка.
Мир вспорот и опять зашит
недрогнувшей рукой,
и миллион кровоточит
за каждою строкой.
Мы–мясо пушечных бесед,
мультяшных мифов плоть,
нас радио, экран, офсет
спешат перемолоть.
Бесплатны гибель и экстаз,
но дорог свежий взгляд.
Историю творят за нас?
Ее из нас творят!
Бессмысленен о смысле спор
и неуместен стыд:
погибнет не герой, не хор–
зал, что битком набит.
Колонкам цифр неведом срам.
Творят под стон и свист
Шекспиры современных драм–
статистик и статист.
Словам и судьбам нет конца,
и вот, впадая в раж,
сам человек с лицом лжеца
себя сдает в тираж.
Пора... Захватывает дух...
Азарт страшнее грез:
рассудок, телетайп, ноут-бук,
скрипя, идут вразнос.
Аплодисменты! Слезы! Смех!
Нам шах, а миру–мат.
Бог умер. Умер человек.
Остался голый факт.
В экранную уставясь тьму
и губы прикусив,
сдадим себя–вослед ему–
в набор, в тираж, в архив...
ПРОЩАНИЕ СЛАВЯНКИ
Когда снигирь заводит песнь военну
и ветер с юга пахнет гарью горькой,
когда адреналин взрывает вену
и ноздри наполняются карболкой,
когда лежит за пазухой у века
не камень–груда стали и бетона,
в прощальной толчее оркестр-калека
пьет наши слезы медью монотонной.
Порой валторна вздорная капризно
помедлит, чтоб опять нагнать товарок...
Шинельно-серым вечером Отчизна
толпится на вокзалах и бульварах,
цветами, плачем, музыкой и пылью
напутствуя. И на губах влюбленных
рокочут марши перечнем фамилий,
утерянных в солдатских медальонах.
Свинцовой гроздью в черепных коробках
созрели грезы: сонны, близоруки,
гуляют вальсы на маньчжурских сопках,
в мазурских топях кружатся мазурки,
стучат копыта по карпатским кряжам,
гул канонады кажется застольем,
цветет земля, в которую мы ляжем...
Мы выстоим. Мы ничего не стоим.
Когда в углах разит паленым салом
и спирт дрожит безрадостно в гортани,
оркестр окатит праздничным металлом,
железным эхом вечных расставаний.
На всех границах строем ходят тучи,
на всех платформах воют паровозы
и подставляют взмыленные сучья
для виселиц облезлые березы.
У лихолетья свой аршин кондовый
и бойкий почерк с гербовой печатью.
В моей стране нет женщин–только вдовы,
а значит непорочны все зачатья.
Деревья, плечи зябкие сутуля,
как часовые, пялятся в сугробы
и с бабьим воплем тупо ищут пули
своих детей, зачатых вне утробы.
И всходит злак, могилами питаем,
и очи мертвых полнятся покоем.
Самою жизнью мы судьбу пытаем,
но перед смертью ничего не стоим.
Мы выстоим. Уйдут полки и роты,
что загодя отпеты медью звонкой,
туда, где немота последней ноты
разверзлась дымной бомбовой воронкой.
